Дело Джен, или Эйра немилосердия - Страница 20

К оглавлению

Молодой человек из группы экскурсантов замахал рукой, полный решимости сказать свое слово.

— Простите, — начал он с американским акцентом.

У гидессы, вынужденной выслушать постороннее мнение, мгновенно задергалась щека.

— Да? — спросила она с ледяной вежливостью.

— Ну, — продолжал молодой человек, — я вообще в Бронте не шибко разбираюсь, но мне не дает покоя концовка «Джен Эйр».

— Не дает покоя?

— Ага. Ну, когда Джен покидает Торнфильд-холл и уезжает со своим кузеном, этим Риверсом…

— Я знаю, как звали ее кузена, молодой человек.

— Ага, ага, ну так вот, она соглашается уехать с этим занудой Сент-Джоном Риверсом и даже не хочет выходить за него замуж, они просто в Индию уезжают — и это называется финал? Финал, да? А где же хэппи-энд? А что будет с Рочестером и его чокнутой женой?

Гидесса побагровела.

— А чего бы вам хотелось? Чтобы силы добра и зла сошлись в смертельной схватке в коридорах Торнфильд-холла?

— Я не это имел в виду, — продолжал молодой человек, начиная злиться. — Книга буквально вбивает в тебя: будь решительным! А концовка все это разваливает. У меня такое ощущение, что она просто струсила.

Гидесса несколько мгновений буравила его взглядом сквозь очки в стальной оправе, удивляясь, почему же экскурсанты не могут вести себя как мирные овечки. Увы, вопрос молодого американца был далеко не праздным. Она сама часто задумывалась над бесцветным финалом книги, желая, как и миллионы других читателей, чтобы обстоятельства в конце концов позволили Джен и Рочестеру пожениться.

— Кое-чего мы никогда не узнаем, — уклончиво ответила она. — Шарлотты с нами давно уже нет, и ваш вопрос останется риторическим. Мы можем лишь изучать ее творчество и получать от него наслаждение. Богатство слога Бронте заведомо перевешивает все маленькие недостатки романа.

Молодой американец кивнул, и группа пошла дальше, мои дядя и тетя тоже. Я задержалась. В зале, кроме меня, оставалась еще туристка из Японии. Встав на цыпочки, я попыталась разглядеть рукопись. Не получалось, я была маловата для своих лет.

— Хочешь, я тебе почитаю? — сказал чей-то добрый голос совсем рядом.

Это была японская туристка. Она улыбалась, я поблагодарила ее. Она огляделась, убедилась, что рядом никого нет, раскрыла лупу и начала читать. У нее было прекрасное произношение и отличный чтецкий голос. Она читала, а строки, превращаясь в звук, одновременно преображались в моем воображении в картины.

«…В те дни я была молода, и какие только фантастические образы, то смутные, то ослепительные, не волновали мое воображение! Среди прочего вздора в моей душе жили и далекие воспоминания о детских сказках, и когда они снова всплывали, юность придавала им ту силу и живость, каких не знает детство…»

Я закрыла глаза, и воздух вокруг меня вдруг наполнился холодком. Голос туристки звучал ясно, так говорят под открытым небом. Когда я открыла глаза, музей исчез. На его месте возникла деревенская дорога — совершенно другое место! Стоял чудесный зимний вечер, солнце только что село. Воздух был совершенно неподвижен, краски поблекли. Кроме птичек, порой трепыхавшихся в кустах, никакое другое движение не нарушало суровой красоты природы. Я вздрогнула, увидев в колючем воздухе облачко пара от собственного дыхания, застегнула куртку и пожалела, что оставила перчатки в музейном гардеробе. Оглядевшись, я заметила, что не одна здесь. Едва ли в десяти футах от меня, на ступеньке изгороди, огораживавшей поле, сидела молодая женщина в плаще и капоре и смотрела на луну, которая всходила у нас за спиной. Когда женщина обернулась, я смогла разглядеть простое, ничем не примечательное лицо, носившее, однако, отпечаток внутренней силы и решительности. Я внимательно смотрела на нее, обуреваемая противоречивыми чувствами. Не так давно я поняла, что красавицей мне не бывать. И еще, хоть мне и было всего девять лет, я поняла, что более симпатичные детишки легче добиваются благосклонности. Но, глядя на эту молодую женщину, я поняла, что бывает иначе. Я ощутила, что расправляю плечи и решительно сжимаю зубы, инстинктивно копируя ее позу и мимику.

Только я собралась спросить ее, куда подевался музей, как вдруг какой-то звук на дороге заставил нас обеих обернуться. Это был приближающийся стук лошадиных копыт, и молодая женщина на мгновение словно бы испугалась. Я попятилась, чтобы уступить лошади дорогу, поскольку дорога была узкой. Пока я ждала, вдоль изгороди промчался большой черно-белый пес, обнюхивая землю в поисках чего-нибудь интересного. Пес не обратил внимания на фигуру на ступеньке, но замер, увидев меня. Он живо завилял хвостом, подбежал и с любопытством меня обнюхал. Его горячее дыхание окутало меня плащом, усы щекотали мне щеки. Я хихикнула, и он еще сильнее завилял хвостом. Он обнюхивал эту изгородь каждый раз, когда кто-нибудь читал эту книгу, уже сто тридцать лет, но никогда не встречал никого, кто пах бы так, ну, по-настоящему. Он несколько раз с восторгом лизнул меня. Я снова захихикала и отпихнула его, а он побежал искать палку.

Перечитывая книгу потом, я поняла, что пес по кличке Пилот ни разу не получил ни единого шанса найти свою палку, в книге он появлялся очень редко, так что он явно спешил воспользоваться представившейся возможностью, пока присутствовал на сцене сам. Наверное, он чутьем понимал, что девочка, возникшая на мгновение в конце восемьдесят первой страницы, не скована сюжетом. Он знал, что может немного расширить рамки своей истории, обнюхивая дорогу слева или справа, поскольку ничего конкретного об этом не говорилось, но если в тексте указано, что он обязан залаять, или побежать, или прыгнуть, то ему придется повиноваться. Это было долгое, повторяющееся существование, которое делало редкие появления таких людей, как я, еще более радостными.